Вадим Кожевников - Разведчики [антология]

В тридцати метрах от наших траншей Ментюков почувствовал в правой руке тот самый толчок, которого ожидал. Рука онемела, потекла кровь.

— Но не бросать же, когда совсем немного осталось. Так одной левой и дотащил. Потом меня за этого «языка» очень благодарили в штабе. «Спасибо, говорят, Ментюков, — «язык» толковый»... Очень он им всем понравился.

Андрей Шаповалов — лучший наблюдатель и лазутчик в разведывательном взводе. Про него говорят: «От этого не скроешься. Комар на берёзу сядет, и то он увидит».

Уходя в наблюдение, он берёт с собой паёк на несколько дней. Проползёт ночью за передний край, выберет удобное место, отроет окопчик, забросает себя сверху сухим бурьяном. Сидит в этом окопчике двое, а то и трое суток, наблюдает за позициями врага. Результаты своих наблюдений заносит в журнал — неровные карандашные строки крестьянского письма.

Блеснет ли вдруг что-то на солнце, поднимется ли стая птиц, промелькнет ли, очертя голову, белка с дерева на дерево, — всё он заметит и, заметив, постарается понять, откуда блеск, почему поднялись птицы, почему встревожилась белка.

— Из птиц сороки мне очень помогают, — говорит он. — Вот когда сорока на верхушку сядет, кричит, волнуется — значит, идёт человек. А когда сядет на середку дерева, то хоть и кричит, и волнуется — человека не жди, это собака идёт или ещё какой другой зверь.

До войны он был кучером в сельсовете. Возил докторов, агрономов, сельсоветчиков, инструкторов из района. Ездил и ночью, и днем, и в тьму, и в дождь.

— Бывало ни зги не видать, дождь крутит, а я еду. Седок беспокоится: куда, мол, едешь. А меня хоть пять раз закрути, я всё равно дорогу найду — по признакам: где на дереве больше листьев, где мох на камне. Ездишь, ездишь, — поневоле научишься на птиц, на деревья да на камень смотреть. А они тебе, если привыкнешь, все и расскажут.

Шаповалов ещё и слухач. По неясным и смутным для неопытного человека звукам он умеет определять действия противника. Он читает эту книгу стуков, шорохов, мимолетных возгласов, приглушенных шумов мотора, как люди читают печатную книгу. Так и сидит он двое и трое суток, располагаясь ночью внизу, чтобы видеть наблюдаемые предметы на фоне неба. Смотрит, слушает и записывает своим кривым, непослушным почерком эти расшифрованные шорохи, отблески и стуки.

Если заметит что-нибудь важное, например сосредоточение противника, то подаёт условный сигнал: криком птицы или движением бечевы, соединяющей его окопчик с передним краем. Если ничего существенного не произойдет, то вернётся со своим дневником-журналом и вручит его командиру. Командир прочтёт там о трёх повозках с минами, проследовавших в 10 часов 30 минут выше развилки дорог, и о том, что в 15 часов замечена новая пулемётная точка над обрывом, выше кривой берёзы, и о трёх немцах, проползших в 17 часов 28 минут из боевого охранения назад к траншее.

Но Шаповалов не только наблюдатель и слухач, — он ещё и лазутчик. По известным ему одному болотным тропам или через проходы, специально проделанные сапёрами, он по-пластунски проползает в расположение противника и ведет наблюдение уже не издали, а совсем рядом с врагом, нередко в нескольких метрах от него. Иногда он углубляется в расположение немцев на несколько километров, изучает расположение их штабов, пути подвоза боеприпасов, подхода войск. Тогда обычно он минирует дороги.

Недавно Шаповалов попал в переделку. Он пробрался в деревню, где помещался немецкий штаб. Сидел, замаскировавшись, в яме, в пятнадцати метрах от штаба, и фиксировал в своей знаменитой тетради расписание смены постов возле штаба, местожительство офицеров и т. д. На вторые сутки своего пребывания он заметил, что прибыло крупное подкрепление с танками, и решил: надо немедленно известить об этом своего командира. Дожидаться темноты было долго, и он тронулся в обратный путь тут же, среди ясного майского дня.

Полз он отлично — только наблюдатель такой же зоркости, как он сам, смог бы его заметить. Но возле околицы поторопился, привстал. Часовой увидел его и дал сигнал тревоги. Под пулями Шаповалов укрылся в ближний лесок. Дело было слишком серьёзное — русский лазутчик в штабе, — и немцы сразу организовали облаву. Лес обложили со всех сторон. Шаповалов попал в ловушку.

Он укрылся так, как только он умел укрываться. Несколько раз немцы проходили рядом и не замечали его. Он думал, что к ночи немцы прекратят облаву. Не тут-то было! Едва он в темноте попытался тронуться в путь, как тут же напоролся на патруль.

Двое суток его ловили. Немцы обшаривали лес метр за метром и всё же не могли найти Шаповалова. Он часто менял своё место: то был он кучкой валежника, то прошлогодней листвой, то обвалившимся скатом земли возле ручья. Запас продуктов у него давно кончился. Он ничего не ел. Силы его стали слабеть.

Тогда он решил итти болотом: немцы не поставили там постов, потому что болотом нельзя было пройти.

Едва стемнело, он пополз. Ночь была светлая, лунная. Как только лазутчик достиг болота, так сразу увяз, едва выбрался.

— Выбрался и сижу. Что делать? Погиб да я только! Гляжу на болото, а оно светится на луне, — осока. Вдруг вижу — справа будто и не осока, а что-то позеленей — трава — у нас на севере она «ползунком» называется. Вспомнил я тут, что раз агронома возил, так он говорил, что, где «ползунок» на болоте, — там твёрдо. Ах ты, боже мой, думаю. Неужто правда? Неужели спасусь? И счастье меня взяло и озноб. Подтянулся я до этого «ползунка», руками упёрся — твердо!

Дальше ползу — твёрдо! Только она, окаянная эта трава, не прямиком идет, а мысками, островками. Что я тут претерпел, — сказать невозможно. То вязну, руками хлопаю, то опять на «ползунок» выбираюсь. Отдохну — и опять в болото. На рассвете выбрался и, как был чумазый, к командиру. Так верите, нет ли — меня не узнали: часовой стрелять хотел. «Сдурел, говорю, это я — Андрей Шаповалов». Не верит!

В общем — спасся.

Вот и всё, пожалуй, что можно сказать о лазутчике Шаповалове. Следует, впрочем, добавить, что ему 28 лет и что он пишет стихи в боевом листке взвода разведчиков.

Все, что делалось ими в разведке до сих пор, было пустяками по сравнению с тем, что надо было совершить сегодня ночью. Иван Богатырь понял это сразу, как только они вышли из штаба.

— Ну? — спросил он Николая Долгова, останавливаясь у плетня.

— Мне нравится, — ответил Долгов.

— Святое дело, — подтвердил Богатырь.

— Только меня беспокоит, что это штаб дивизии, — сказал Долгов, — и что брать придется штабных офицеров... непривычно...